Никон и папизм
На судьбу патриарха Никона гораздо большее оказало влияние столкновение с боярами, чем ссора с царем, так как бояре придворные, эти постоянные интриганы, и поссорили собственно тишайшего царя с патриархом. Никон всегда протестовал против монастырского приказа, этого неканонического учреждения, в котором светские люди - бояре и дьяки, судили даже духовных лиц и вообще решали многие церковные дела, и даже отменяли архиерейские распоряжения, к которым они, по правилам церковным, не смеют и прикасаться своим мирским умом и скверными руками. Отсюда понятна ревность патриарха, который надрывался всегда, гневно протестуя против монастырского приказа и не скупясь иногда на сильные словца. Патриарх хотел, чтобы русская жизнь управлялась единственно только Кормчей книгой. В книге этой, как и во всех вообще делах Никона, нет ничего папистического. Никакого спора из-за первенства власти, какой хотят видеть некоторые исследователи (напр., Вл. Соловьев, который говорит, что это был первый спор из-за власти в России, отголосок мировой западноевропейской борьбы папства с императорами[3] ). Ничего подобного в России не было. Никон никогда не мечтал о главнейшей цели католицизма - о подчинении мирской власти духовной. Никон никогда об этом не говорил и не мечтал. Действительно, он заявлял весьма часто о превосходстве священнической (а не патриаршей или епископской) власти над царской, но превосходство он понимал в нравственном смысле; например, что священник может разрешать человеку грех, открыть кающемуся дверь в царство небесное, что только епископ может поставить мирянина священником и многое другое, чего не может сделать царь. Но ведь, так говорит о священстве святой Иоанн Златоуст, а Златоуст для православных людей (особенно в то доброе старое время, когда и читали только слово Божие и Златоуста преимущественно) все равно, что Евангелие. Все отлично знали, что, например, Никон повторяет только слова святого Златоуста и против его слов ничего не имели, и только современное невежество может думать противное. И царь и бояре ничего не имели против патриарха за эти его слова. Ссора вышла по другому поводу, хотя бояре и клеветали на патриарха, что он унижает и оскорбляет царскую власть, и тем поселяли иногда в душе царя недоверие к патриарху, охлаждали в царе любовь к патриарху. И теперь, когда говорят о восстановлении патриаршества, то некоторые честные и искренние государственные люди говорят, что патриарх затмит собой личность царя, народ, пожалуй, больше станет слушать патриарха, чем царя. На это им надо ответить, что нечего им бояться влияния одного человека (патриарха), в России никогда не было и не будет спора из-за первенства власти, и не этого боятся наши западники, а боятся вообще аскетического уклада русской народной жизни (потому что русская деревня есть до некоторой степени монастырь).
И вот, когда начнут пастыри Божии поднимать культуру снизу, и поднимется чистая народная волна, то она, действительно, может захлестнуть всю наросшую над ней плесень, безбожие, разврат и многие другие, семена которых посеяны еще в царствование Петра и которые так обильно взошли на русской ниве в 20-м веке.
Патриарх Никон был ревностнейший пастырь церкви, он ежедневно служил, принимал просителей, выслушивал доклады, вникал во всякое, даже маленькое дело, искоренял предрассудки и суеверие в народе, начертывал духовные уставы и вводил в церкви Московские благолепие. Любя разные церковные напевы, а наиболее греческий и киевский, он имел отличных певчих, и ввел пение в русской церкви на греческом языке. Хотя многим казалось неуместным такое нововведение и даже оно дало повод к поношению патриарха, однако, несмотря на все это, царь одобрил греческое пение, и оно было введено в придворной церкви. Стараясь поставить в уважение священный чин, святейший патриарх собственным примером строгой жизни внушал всему белому духовенству иметь бдительный надзор над нравственностью, а для нерадивых был взыскателен, и всякое нарушение церковного чина обуздывал силою своей власти.
О ревности патриарха Никона свидетельствуете случай, бывший с ним в Новгороде, когда Никон был еще только митрополитом. Боярин Морозов, свояк царя, бывший за два года перед тем причиной бунта в Москве, в 1650 г. подал повод к мятежу и в Новгороде. Один из посадских людей возмутил чернь против немецких купцов, как друзей и лазутчиков Морозова; народ напал на них и ограбил. Воевода Новгородский, князь Хилков тщетно старался успокоить мятежников; они не только не послушали, но хотели убить его, как изменника. Устрашенный воевода по городской стене прошел в митрополичий двор. «Идем туда, - закричали бунтовщики, - убьем там предателя!» Вооруженные камнями и дубинами устремились они к архиерейскому дому. Скрыв воеводу во внутренних своих покоях, Никон приказывает крепко запереть ворота своего дома. Но мятежники ударили в набат, окружили дом - выламывают ворота, допрашивают служителей, где воевода, и требуют выдачи его. Неустрашимый Никон выходит из палат своих к мятежникам и с ангельской кротостью говорит им:
«Любезные дети! Зачем пришли ко мне с оружием? Я всегда был с вами и теперь не скрываюсь. Я пастырь ваш и готов положить за вас душу свою». Но неистовый народ закричал в один голос: «Он изменник! Он защищает изменников», - и с зверской лютостью бросившись на великодушного иерарха, начали без пощады бить его дубьем и каменьями. Никон, наверное, лишился бы жизни при сем несчастном случае, если бы убийцы, почитая его мертвым, сами не ужаснулись и с мучением совести не разошлись по домам своим. Дворовые служители отнесли Никона в келью почти бездыханного. Несмотря на крайнюю слабость свою, он, придя в чувство, ни о чем ином не помышлял, как об усмирении мятежного народа, о восстановлении законного порядка и об избавлении невинных от напрасной погибели. Собрав духовенство, он исповедался и, таким образом приготовясь к смерти, велел везти себя на санях к земской и таможенной избам, в которых находились мятежники; кровь текла у него изо рта и ушей. Приказав себя поднять, и собравшись с силами, Никон возгласил: «Дети! Я всегда проповедовал правду без страха, а теперь еще дерзновеннее возвещу ее. Ничто земное не устрашает меня, я укрепился святыми тайнами и готов умереть; я, как пастырь, пришел спасти вас от духа вражды и несогласия; успокойтесь, и лишите меня жизни, если знаете какую-либо вину или неправду мою против царя и государства! Я готов умереть с радостью, но обратитесь к вере и повиновению!» Сими словами пораженные мятежники разошлись; дерзновенные от страха и стыда не смели возвести взоров на иерарха. Никон поехал в соборную церковь и там в присутствии многочисленного народа предал анафеме начальников возмущения.
Дружба и ссора с царем
У святейшего Никона было одно только желание - насадить царство Божие на земле. Принято обыкновенно думать (прибавим от себя, разве уже очень наивные и невежественные люди, нисколько не знающие ни гражданской, ни церковной истории), что середина XVII века была временем умственного застоя, косности и неподвижности. Но раскройте любой учебник гражданской и церковной истории и вы убедитесь в обратном. Это была светлая эпоха в русской истории. В Москве существовал замечательнейший кружок лиц, преимущественно духовных, (хотя в нем участвовал и сам царь) пламеневших высокими идеями реформаторов; в кружок этот входили известнейшие люди тогдашнего времени: Никон, еще будучи Новоспасским архимандритом, царский духовник Стефан Вонифатьев, Иоанн (Григорий) Нерасов, известный священник Московского Благовещенского собора, протопоп Аввакум и другие ревностные пастыри.
В умах этих людей зрели самые широкие планы церковных и общественных, даже можно сказать, мировых перестроек и преобразований. Это все были самые смелые мечтатели, думавшие сделать всех инородцев в России христианами, освободить греков от турок, устроить церковь на строго канонических началах, чтобы она руководилась только правилами святых Апостол, вселенских и поместных соборов и святых Отец, а государство Кормчей... Видите, какое золотое время было тогда; это была эпоха высокого подъема духа.
На почве таких идеальных предприятий, как совместное преобразование церковной жизни и нравственное возрождение народа, начавшаяся дружба двух чистых, девственных по чистоте душ, как патриарх Никон и царь Алексей, разгорелась в высокий пламень. Понять степень этой любви и того мистического значения, которое придавали ей оба друга, можно только через прочтение восторженно нежной переписки царя и патриарха, сохранившейся в нескольких исторических изданиях. Наша жизнь дает примеры такой пламенной дружбы только в самой ранней юности, но когда она возникает, то связывается в умах идеалистов со всеми планами жизни, со всей ценностью последней, и если дружба разрушается, то жизнь и все ее планы признаются разбитыми. В этом и заключается логика Никонова отречения от власти, когда он увидел пренебрежение этой дружбы со стороны царя. Понять такую логику могут только идеалисты мечтатели, которыми, однако, по справедливому наблюдению Достоевского, и подвигается жизнь к лучшему, и совершается общественное возрождение. Дружба царя и патриарха восстановила благообразие общественной молитвы, исправила священные книги, присоединила Малороссию, привлекла к Москве восточных патриархов и восточных ученых, побуждала поляков и шведов и поистине возводила Московию на степень величия третьего Рима в царствии Божием.
Теперь перейдем к главнейшему моменту в жизни Святейшего патриарха, к его ссоре с царем, имевшей столь печальные последствия и для самого патриарха, и для царя, и для русской церкви, и для государства и даже, скажем, для целого мира. Это самый трудный и самый сложный вопрос в жизни патриарха и поэтому доселе он еще не был разрешен или объяснен психологически ни одним исследователем. Обыкновенно исследователи лают или на патриарха (всего чаще), или на царя, или на обоих вместе, одинаково достойнейших и симпатичнейших людей своего времени, или просто рассказывают обстоятельства ссоры, но объяснить психологически их не могут, потому что не хватает ума (скажем от себя). «Не вам, не вам (особенно сознательные клеветники - тоже от себя), скажем словами Ивана Грозного, - куриным оком уследить полет орла». Мы уже говорили вначале, как долго отказывался Никон принять патриарший престол, и принял его только после того, как царь, бояре и народ дали клятву ему в том, что не будут препятствовать устроить церковь Божию. Это не был личный эгоизм, как мы уже сказали, а это была ревность о церкви Божией. Царь и патриарх были два глубоко и нежно любившие друг друга человека, и даже более - влюбленные, если только уместно так выразиться. И вот оскорбление этой дружбы царем и было причиной раздора. Здесь, именно, исполнилось слово Иисуса, сына Сирахова, что «только поношение, гордость, обнаружение тайны и коварное злодейство могут отогнать всякого друга (22, 25); ибо, как человек убивает своего, врага, так ты убил дружбу ближнего; и как ты выпустил бы из рук своих птицу, так ты упустил друга и не поймаешь его. Не гонись за ним, ибо он далеко ушел и убежал, как серна из сети» (27, 19-21). Большое значение в ссоре патриарха с царем имели бояре; своими интригами, клеветами они достигли того, что искренний, мягкий и добрый по натуре царь стал избегать встреч, личных объяснений с патриархом, при которых два прежних друга, все еще сохранявших в сердцах своих взаимную привязанность, могли бы выяснить существовавшие между ними недоразумения и стать по-прежнему большими друзьями. Но бояре принимали все меры, употребляли всевозможные усилия, чтобы этого не случилось, и достигли своей цели. Под влиянием наговоров бояр, искажавших слова и мысли патриарха, добродушный царь прекратил дружественные ежедневные беседы с патриархом, отменил выходы свои в собор к торжественным праздникам, перестал при служении его посещать даже крестные ходы, которые дотоле всегда сопровождал, и присылал прямо сказать патриарху, чтоб «его не ждали».
Патриарха и его слуг стали обижать и он не находил удовлетворения за нанесенные оскорбления. Патриарх увидел в этом конец нежной дружбы, связывавшей его с царем, и не считал возможным для себя долее оставаться у власти, особенно после того, как он был грубо оскорблен при приеме грузинского царя Теймураза. По принятому обычаю, патриарх всегда приглашаем быль к торжественным царским столам. В 1657 г. июля 4 дня, грузинский царь Теймураз был угощаем при дворе, а Никон не приглашен к столу. Он послал во дворец разузнать причину сего своего стряпчего князя Дмитрия. Окольничий Хитрово, отправлявшей тогда звание стольника придворного, увидев его во дворце и услышав даже от него, что он прислан патриархом, выгнал его вон палкой. Никон письменно требовал удовлетворения. Царь ответил ему собственноручно, что сам рассмотрит дело и с ним переговорит. Однако же Никон остался без удовлетворения. 8 июля в торжественный день Казанской Богоматери, он ожидал в церковь царского выхода, но царь, против обыкновения своего, не вышел, и велел ему себя не дожидаться.
Патриарх искал случая объясниться с царем. Наступило благоприятное, повидимому, время, праздник положения Ризы Господней, в который день царь всегда бывал в Успенском соборе; но, против обыкновения, он тоже не вышел, и князь Ромодановский, пришедший в собор, объявил патриарху, что царь не выйдет, и стал упрекать; патриарха в надменности за титул «Великого Государя». Патриарх, огорченный всем происшедшим, того же 10 июля, до совершения литургии в Успенском соборе, громко произнес, что он «ныне уже не патриарх Московский, а пасомый, как грешник и недостойный». Поставил у иконы Владимирской посох святителя Петра, он снял с себя одежды святительские, не смотря на моление клира и народа, и, надев на себя простую монашескую мантию, написал в ризнице письмо к царю об отшествии своем, и сев на ступени амвона в храме, ожидал ответа. Смятенный государь послал князя Трубецкого увещевать его, но увещатель был из числа врагов его. Народ плакал, но оскорбленный и непреклонный патриарх Никон не пошел уже в келии патриаршие, а отправился пеший из Кремля на Иверское подворье, и оттуда, не дождавшись позволения царского, уехал в Воскресенский монастырь и даже отказался сесть в посланную за ним карету. Князь Трубецкой приехал опять, уже в Воскресенский монастырь, спрашивать его, именем Государя, о причине ухода с патриаршества. Никон ответил: «что ради спасения душевного ищет безмолвия, отрекается от патриаршества и просит себе только в управление монастыри: Воскресенский, Иверский и Крестный; благословляет митрополиту Крутицкому Питириму управлять церковными делами» и смиренно в письме своем просит у царя прощения за скорый свой отъезд из Москвы. Вот она трагедия, разыгравшаяся в Успенском соборе и имевшая столь печальные последствия!
Патриарх, который вмещал в своем сердце всю Россию и даже всех христиан - греков, арабов, болгар, сербов и других - он величайший праведник, аскет - не умел хитрить. И Никон, поступивший так в скорби, не одинок; есть еще в церкви Божией святители и преподобные, поступавшие подобным образом в тяжелых земных обстоятельствах, когда Бог посылал им испытания, скорби и тесноты и они с радостью и безропотно несли свой крест, лишь бы не нарушить своей внутренней гармонии, достигнутой трудом тяжелого подвига. Таков был, например, святой Григорий Богослов, добровольно оставивший Константинопольскую кафедру, когда поднялся праздный вопрос - по праву ли он занял ее. Он, так сказать, плюнул и ушел. Таков был и преподобный Сергий Радонежский, оставивший созданную им знаменитую обитель, когда братия стала на него роптать и противодействовать ему, и вернувшийся снова в обитель Святой Троицы, когда братия образумилась, сознала свой тяжкий грех и слезно умоляла преподобного вернуться обратно. Таков же был и святой Исаак Сириянин и много др. Это есть высшее благородство души. Аскет не дорожит своим высоким положением, для него всего важнее - только бы не отступить от Бога, не нарушить своей внутренней гармонии, душевного равновесия.
Святейший патриарх особенно чтил намять святителя Филиппа, мученика, подвизавшегося в Соловецком монастыре, где и святейший Никон полагал начало иноческого подвига. Образ этого святителя мученика всегда предносился пред мысленными очами патриарха; он, будучи еще митрополитом Новгородским, позаботился торжественно перенести его честные мощи в Москву и вообще во всю свою долгую жизнь старался ревновать этому великому святителю Божию, мужественному поборнику правды, запечатлевшему верность ей своей жизнью и через сие сподобившемуся величайшего венца - мученического. Особенно в последний период своей жизни, в скорби и тесноте, святейший патриарх находил себе поддержку и ободрение в образе митрополита Филиппа. Только характеры эластичные могут ужиться при всякой власти и интригах; святейший же патриарх Никон был прямой, открытый, кристально честный человек, он не умел хитрить, не хотел лицемерить и потому испил горькую чашу страданий и скорбей.
По добровольном удалении из Москвы и до того времени, как лишен был патриаршества, святейший патриарх Никон жил в Воскресенской обители, в которой составил тогда Русскую Летопись от Рюрика до кончины царя Михаила Федоровича, с прибавлением выписок из греческой истории. Изображая превратности царствований и народов, Никон еще более узнавал всю цену крестного своего испытания в сладостном уединении: каждый день занимался он строением каменной Соборной церкви, обязанной навсегда ему не только сооружением, но и точным размещением в оной по модели всех храмов, и до ныне в ней находящихся в том же виде, в каком первоначально они были расположены и устроены. Это величественное и огромнейшее здание, единственное в России, заслужившее похвалу не только от соотечественников наших, но даже от иностранцев, производимо было не только попечением и иждивением, но даже и трудами Никона: он сам носил своими руками, на ряду с работниками, камни, известь, воду и прочее, как простой каменщик. Сверх того, до получения модели, в 150 саженях от Воскресенской обители, на берегу реки Истры он устроил для уединения и безмолвия пустыню, с двумя церквами, каковые есть в Святой Афонской горе у пустынных отцов, и туда удалялся во святую Четыредесятницу. В сем уединении подавал он образ истинного сокрушения о грехах своих, изнуряя себя постом и, нося всю тяжесть жизни монашеской труженической, носил на себе тяжелые железные вериги в 15 фунтов, неослабно пребывая в терпении и молитве.
Не смотря на окончательный разрыв с царем, патриарх всегда изыскивал средства снова сблизиться и помириться с царем, о чем мечтал и последний. Но лживые и низкие бояре, которых постоянно смирял патриарх за упущения по службе, эта придворная раболепная знать московская сыграла роковую и печальную роль в судьбе святейшего патриарха. Бояре ненавидели патриарха за то, что он был полный демократ, собственно говоря, простой русский мужик. Бояре не могли вынести того, что этот человек, низкого происхождения, возвысился до звания «Великого Государя», всецело овладел душой тишайшего царя, отстранил их - дутых, своекорыстных и с холопской душой - от престола, а при случае и наказывал и смирял их крутенько - эти нечестивцы не допустили царя повидаться с патриархом; они знали, что взаимное искреннее объяснение одного с другим может пробудить в сердцах их прежнюю любовь и доверие, нарушенное случайным негодованием. Зависть и коварство внушали царю, будто бы Никон домогается самовластия; в то же время раздражали Никона против царя, для которого тот неоднократно подвергал жизнь свою опасности; словом, изыскивали все средства очернить его. И вот, удручаемый клеветой, завистью и ненавистью, патриарх удалился из Москвы; разгневанный на царя, он отказался даже от присланной кареты и пешком ушел из Кремля на подворье Воскресенского монастыря. Но потом, когда прошла горечь обиды, острота первого впечатления и смятенная душа патриарха и царя (тоже) успокоилась, он искал общения с царем; желал помириться с ним, желал снова вернуться в Москву, но так уж, видно, Богу было угодно, чтобы этого не случилось. Когда, например, патриарх хотел мириться с царем, то лживые бояре оговаривали патриарха, обозляли царя и попытки патриарха терпели неудачу. Или, наоборот, случалось, что царь искал примирения, посылал дар, но патриарх бывал скорбен и отвергал царские милости (в Ферапонтовом монастыре).
В 1667 г. святейший патриарх приемлет нечестивый суд от восточных патриархов Александрийскаго Паисия и Антиохийского Макария и многочисленного сонма русских и греческих архиереев и низших духовных лиц. Патриарх, по требованию царя, явился на собор, но по чину патриаршему, т.е. с предшествующим крестом, и не видя себе приготовленного места наравне с восточными патриархами, не сел, но стоя, слушал обвинения из уст самого царя, который жаловался собору на смуты, какие произвел патриарх в церкви, на самовольное оставление им паствы, на укорительное его послание к Константинопольскому патриарху (оно всего более раздражало царя и было главной причиной его осуждения на соборе), которого Никон, вполне правильно, считал крайним судьею архиереев в церковных делах согласно 17 правилу 4-го Вселенского Собора. Никон на такие обвинения царя отвечал, свидетельствуя, что он никакой личной вражды не имел против него, и что он удалился в монастырь только для укрощения гнева царского, не выходя однако из своей епархии[4] . Когда же при этом митрополит Крутицкий Павел и архиепископ Рязанский Илларион стали оскорблять патриарха словами, а Мефодий, епископ Мстиславский, поднял даже руку на судимого святителя, тогда потекли слезы из очей кроткого царя. Судиться с патриархом было большой нравственной пыткой для добродушнейшего и мягкосердечного царя, видеть и укорять своего, когда-то «собиннаго» друга, теперь находящегося в большой скорби, и сознавать в душе виновным отчасти и себя во всех бедах и злоключениях, обрушившихся на главу достойнейшего и значительнейшего из святителей Божиих, было свыше сил царя Алексея Михайловича. Патриарх, действительно, довольно резко выразился в послании к Константинопольскому патриарху, которое было перехвачено и которое более всего раздражило царя против патриарха: в этом послании-жалобе, патриарх сравнивал себя с пророком, гонимым и преследуемым, а царя с нечестивыми царями Иудейскими - Ахавом и Иеровоамом, преследующими истинных пророков. При всем том, царь не перенес этой великой трагедии, потрясающих сцен суда над святейшим патриархом, которого неправедно судили продажные греческие архиереи и русские безчестные мужи за прямоту характера, за истину, за величайшую ревность о святой церкви, которой современники и последующие люди до настоящего времени не могли понять; когда патриарху было особенно тяжело на суде, его жестоко оскорбил рязанский архиепископ Илларион не столько наглостью обид, сколько ложными обвинениями; тут любящее сердце царя не вынесло горестного положения бывшего друга, иногда возражавшего, иногда безответного: царь сошел со своего престола, и приблизясь к Никону, взял его за руку и сказал: «О, святейший, зачем положил ты на меня такое пятно, готовясь к собору, как бы на смерть? Или думаешь, забыл я все твои заслуги, мне лично и моему семейству оказанный во время язвы, и прежнюю нашу любовь?» А потом укорял его за грамоту к патриарху Дионисию, изъявлял желание мира. Столь же тихо отвечал ему патриарх, излагая вот, на него бывшие крамолы, извинялся о тайной грамоте, и несмотря на уверения царские, чувствуя, что минувшее уже не возвратимо, предрек свое горькое осуждение. И это было уже их последнее свидание в сей жизни и последняя беседа после восьмилетней разлуки. Это было на втором заседании, происходившем во дворце, по делу о патриархе Никоне. На третьем заседании, бывшем в церкви Благовещения над вратами Чудова монастыря, в отсутствие царя, который не имел духа участвовать в осуждении Никона, ему прочли следующие обвинения: «что он смутил русское государство, вмешиваясь в дела, неприличные патриаршей власти, и что оставил престол свой за оскорбление слуги; что, удаляясь от патриаршества; распоряжался самовластно в трех своих монастырях и давал им наименование Иерусалима, Вифлеема, Голгофы и тому подобные; что препятствовал избранию нового патриарха, предавая многих анафеме; что Павла, епископа Коломенского, низверг самовольно, и был жесток к духовенству; жаловался на царя восточным патриархам, осуждал соборные правила, оскорбляя самих патриархов своим высокомерием». И после сего прочли Никону приговор, коим он обвинен именем всех патриархов вместе с российским духовенством, и присужден к лишению сана, с сохранением только иночества, и к заточению на вечное покаяние в пустынную обитель - Белозерский Ферапонтов монастырь.
После снятия самими патриархами с Никона знаков святительских, оставили его в звании простого монаха, и возложили только на голову его простой клобук монашеский; но мантии и жезла патриаршего не отобрали. Никон, по исполнении над ним такового определения, осмелился назвать суд собора незаконным: а греческих патриархов пришельцами, наемниками и безпрестольными[5] .
Никон спрашивал их: «Зачем в отсутствии царя и в малой церкви, а не в том Соборе Успения, где некогда умоляли его вступить на патриарший престол, ныне неправедно и в тайне его низлагают». «Ибо я, - говорил он, - был избираем в присутствии государя, со слезами меня убеждавшего принять жезл правления, и осужден должен быть в его присутствии; народ российский был свидетелем клятв моих пред Богом; вы же неправый суд произвели тайно: жезл пастырский я восприял во святой, соборной и Апостольской церкви, не по домогательству, но по желанию и слезному молению безчисленного народа; вы же осудили меня в частной монастырской церкви, в присутствии одних клеветников моих». Но они были безответны, потому что сознавали в душе, что совершили ужаснейшее беззаконие, осудили праведника. Поэтому, ни царь, ни бояре, некогда обещавшиеся во всегдашнем послушании патриарху, не вняли его правдивым словам.
Публикация (по первому изданию: Возстановленная истина. Лекция Высокопреосвященнейшего Антония, архиепископа Волынского, о святейшем Никоне, патриархе Всероссийском, записанная о. П.Л. // Мирный труд. - 1910.- № 9.- С. 140-171), приближенная к современной орфографии, подготовлена доктором исторических наук, профессором А. Д. Каплиным.
------------------------------------------
[1] Петр смутно помнил о святейшем патриархе Никоне, потому что ему было только 9 лет, когда скончался великий патриарх.
[2] В Успенском соборе читалось Евангелие и по-гречески.
[3] Хотя дальнейшее утверждение Соловьева, что после этого спора (по нашему, – нет) церковь была подавлена светской властью и теряет нравственное влияние или по крайней мере на много его сокращает, так как влияет уже не непосредственно на государство, участвуя в его законодательстве, и давая нравственную оценку каждому правительственному распоряжению, а влияет с того времени главным образом на отдельных лиц, а эти лица, участвуя в государственном законодательстве, проводят в жизнь христианские принципы, что, к сожалению, случается чем дальше, тем все более и более редко. А со времени Петра пути государства и церкви расходятся совершенно, да и сама церковь была порядочно изуродована этим государем. Было христианское царство на земле, в котором были приведены в гармоническое сочетание дух и тело, обязанность человека и гражданина и не стало его. И плакать остается русскому человеку, как о потере земного рая, потому что, судя по последним годам, он никогда уже не вернется в России, потому что она час от часу преуспевает на худшее.
(Примечание о. П.Л.)
[4] Примечание. Так поступают и по настоящее время вселенские Константинопольские патриархи, когда турецкий султан нарушает права и привилегии православной церкви, а она пользуется там большими дарами, так что в Турции церковь пользуется такой же, а может быть, большей свободой касательно своего внутреннего самоопределения, чем в христианских странах. В Турции государственные принципы разработаны еще слабо и там терпят пока еще свободную церковь. В европейских же государствах, где государство возводится в единственный принцип общественной жизни, и государству, как молоху, приносятся в жертву личность и ее высшие запросы и интересы, в европейских государствах – не допускают автономной церкви, как бы государства в государстве; поэтому, везде в них ведется ожесточенная борьба с церковью, в одних странах более ожесточенная, в других – менее. Когда султан нарушит какое-нибудь старинное право церкви, тогда патриарх Константинопольский в виде протеста добровольно оставляет патриархию и уходит в какой-нибудь монастырь живет там, без епархии и без всякой уж власти. Так сделал, например, святейший Иоаким III, теперешний патриарх Константинопольский: когда, около 30 лет тому назад, он был избран первый раз патриархом и султан стал нарушать права Православной Церкви, святейший Иоаким III добровольно оставил кафедру, ушел на Афон и жил простым монахом 18 лет.
[5] Страшная судьба постигла судей патриарха Никона. Оба патриарха, по возвращении своем на паству, были повешены султаном за то, что без его повеления ездили в Россию. Паисий Лигарид, главный воротила на соборе, был запрещенный греческий архиерей, его вскоре выгнали из России. Русские архиереи – яростные противники патриарха, тоже понесли должное по делам своим: Иосиф, потом митрополит Астраханский, мучительски убит казаками, Илларион – митрополит Рязанский и Муромский, был предан суду за некоторые предосудительные поступки и отставлен от епархии; Мефодий, епископ Мстиславский, удален от блюстителъства митрополии Киевской, и за измену и мятежничество потребован к суду в Москву и под стражей в Новоспасском монастыре скончался. Были на соборе среди епископов и друзья и защитники патриарха: Лазарь Баранович, архиепископ Черниговский, Симон, архиепископ Вологодский, Мисаил, епископ Коломенский, не подписавшие осуждения Никона; да будут благословенны имена их!
[6] Из-под исторического мусора, неразберихи (в которой действительно трудно разобраться людям, имеющим предубежденный взгляд на святейшего патриарха); исследователи повторяют на разные лады всякие нелепости; в лучшем случае для них личность святейшего патриарха остается психологической загадкой, они не могут объяснить различных фактов из жизни этого великого человека, между тем, это была цельная, хотя и в высшей степени сложная и богато одаренная натура, никаких противоречий в ней нет.
[7] За то уж после, когда откроется душа русского человека, он явит величайшее самопожертвование, глубочайшую и сердечнейшую любовь, на которую неспособны другие народы, с виду любезные и предупредительные, но в душе черствые, и холодные. Гуманность! гуманность! о которой так много кричат в Западной Европе, не существует там: истинная гуманность, человеколюбие существует только в России, где еще есть вера в Бога, без которой она немыслима.
[8] Строгость святейшего патриарха, которую не все могут понять и которой многие смущаются, не была жестокостью и объясняется величайшей ревностью святителя о благе церкви и государства. Строг был и святитель Иоасаф Белгородский, прославляемый ныне Святой Церковью. Строг был и святой пророк Илия, который низвел огонь с неба и попалил нечестивцев. Примечание для младенцев в вере.